Теодор Шассерио родился на Санто-Доминго,
одном из Антильских островов, в 1819 году. Отец его, Бенуа Шассерио,
происходил из обеспеченного, крепко стоявшего на ногах рода (предки
его с незапамятных времен владели торговыми судами), но в 1802 году
юный Бенуа взалкал «приключений», оставил родную Ла-Рошель и
отправился в вест-индские тропики. Здесь он женился на дочери
разорившегося в результате мятежей землевладельца, тоже француженке,
однако с примесью туземной крови. Жизнь семьи Шассерио складывалась
не самым благополучным образом, ибо колонию то и дело сотрясали
восстания. В таких условиях трудно было сохранять «уверенность в
завтрашнем дне» и не беспокоиться за подрастающих детей. Через три с
небольшим года после рождения маленького Тео семейство перебралось
во Францию (на этом, вероятно, настояла мать будущего художника).
Едва устроив в Париже жену и детей, Бенуа Шассерио отбыл обратно в
Вест-Индию и с тех пор лишь изредка появлялся в кругу семьи. Вдали
от родины его удерживали обязанности консула острова Сент-Томас, а
затем — Пуэрто-Рико.
Оставшись в Париже с пятью детьми, мадам Шассерио экономила на
всем, на чем только можно. Исправно присылаемых супругом денег,
вкупе даже с жалованьем устроившегося на службу старшего сына,
хватало лишь на удовлетворение самых насущных потребностей. Дочери,
подрастая, помогали вести хозяйство, а Тео отдали в дешевый пансион.
Здесь он предпочитал всем остальным урокам рисование, что весьма
беспокоило его учителей, но, к удивлению педагогов, не встречало
порицания у родных. Как ни странно, и мать, и отец Шассерио не
только не противились его увлечению, но и всячески поддерживали его.
Особенно серьезно отнесся к дарованию сына отец, до седых волос
оставшийся романтиком в душе.
Когда будущему художнику минуло двенадцать лет, он начал посещать
мастерскую Энгра. По счастливому стечению обстоятельств, у него
учился один из родственников семьи Шассерио, который и помог
устроить талантливого подростка в ученики к знаменитому мэтру.
Несмотря на то, что Теодор Шассерио был самым юным воспитанником
Энгра, учитель часто ставил его в пример другим своим ученикам,
говоря, что «этот ребенок — будущий Наполеон живописи». Теодор же, в
свою очередь, просто-таки обожал Энгра, и домашним часами
приходилось выслушивать его восторженные рассказы о «великом
мастере».
Учение закончилось с отъездом Энгра в Рим, куда он удалился после
провала своей картины «Мученичество святого Симфориона». Но и из
Рима он продолжал — теперь уже в письмах — наставлять Шассерио. Его
поучения падали на благодатную почву. Свои робкие ответные письма
молодой художник неизменно подписывал: «Ваш преданный ученик».
Довольно долго знакомства Теодора Шассерио ограничивались тем
кругом, в который он попал благодаря Энгру Но незадолго до отъезда
мастера в Италию он сошелся с компанией юнцов, чьи нравы вряд ли
можно было назвать благопристойными с точки зрения порядочного
буржуа. Новые товарищи Теодора точно так же, как и Энгр, всеми
фибрами души ненавидели «продажную современность», но выражали свой
протест гораздо более отчаянно, чем он. Они третировали общественные
вкусы немыслимыми одеждами (вот они, предтечи желтых футуристических
кофт), нестрижеными волосами, самым своим жизненным укладом.
Бессемейные и нищие, они жили почти коммуной в тупике Дуайен,
«пренебрегая государством и обществом». Из тех, кто состоял в этом
богемном братстве, многие (особенно последовательно
«пренебрегавшие») кончили свои дни печально и безвестно, однако
вышли из него и такие знаменитые деятели французской культуры, как
Жерар де Нерваль и Тео-филь Готье. С последним герой нашего выпуска
сошелся на всю жизнь, всем сердцем восприняв его учение о том, что
истинный художник должен «забывать свои страдания в красоте». Будучи
старше Шассерио на восемь лет, Готье стал его духовным наставником,
главным критиком и поклонником его творчества. Семья художника не без опаски смотрела на его
друзей. Особенно опасалась за нравственное здоровье Теодора его
мать. Здесь нужно отметить, что все женщины в семействе
Шассерио были очень набожны, и молодой живописец долго разрывался
между привитой с детских лет религиозностью и бесшабашной идеологией
своих новых товарищей. В конце концов, он пошел третьим путем:
отойдя от «дуайенской коммуны», он не вернулся и в лоно семьи. Не
порывая с нею окончательно и внешне исполняя все обязанности сына и
брата, внутренне он отдалился от жизни родных.
В 1836 году Шассерио впервые выставил свою картину в Салоне. Эта
работа, «Проклятый Каин», снискала одобрение жюри. Сюжет, избранный
Шассерио, не поражал новизной, однако новизны и не требовалось.
Напротив, выбор художника подтверждал его лояльность, и присужденная
ему медаль третьей степени стала для него своего рода «справкой о
благонадежности».
После своего триумфального дебюта Шассерио почувствовал себя уже
«настоящим живописцем» и через несколько месяцев отправился «за
впечатлениями» в Бельгию, по стопам Теофиля Готье. Он, как ему
казалось, нашел свой путь в живописи, однако следующие его
религиозные работы не были приняты в Салоне. Видимо, именно этому
провалу мы обязаны появлению такого полотна, как «Венера Анадиомена»,
кардинально отличающегося по стилистике от первых работ Шассерио. И
хотя тема этой картины также не нова, однако во время следующего
Салона она была принята гораздо более эмоционально, чем «Проклятый
Каин». Отметило ее не только жюри, но и публика.
В 1840 году, получив гонорар за алтарную картину «Христос в
Гефсиманском саду», Шассерио смог осуществить свою давнюю мечту —
поехать в Рим к Энгру. Долгожданная встреча обернулась разрывом.
Художник судил своего некогда обожаемого учителя со всей жестокостью
пылкой молодости: «Мы никогда не сможем понять друг друга. Он не
имеет ни малейшего представления об идеях и переменах, произошедших
в искусстве нашего времени, и совершенно не знает новых поэтов...»
Несколько месяцев, которые Шассерио провел в Италии, пошли ему на
пользу. Он вернулся возмужавшим и уверенным в собственных силах.
Кроме того, к этому времени семья живописца заняла относительно
прочное положение в обществе, и он смог войти в круги, о которых до
этого имел лишь самое неясное представление. Среди новых светских
знакомых Шассерио была и такая экзотическая персона, как халиф
Константины Али бен-Ахмед, перешедший на сторону французов и за то
награжденный орденом и приглашенный в Париж. Большой конный портрет,
написанный с него нашим героем, был показан в Салоне 1845 года и
очень понравился халифу. Он пригласил художника в Константину, где
обещал сполна расплатиться с ним за труды.
В колонию Шассерио отбыл весной 1846 года. Он находился здесь два с
лишним месяца и за это время успел близко познакомиться с бытом
алжирских арабов и евреев. Собственно, нигде, кроме Константины и
Алжира, он не побывал, однако и вывезенных отсюда «ориентальных
впечатлений» хватило ему до конца жизни.
К сожалению, современники мало оценили восточные картины Шассерио,
найдя, что он подражает Делакруа (подобные обвинения приходилось
слышать ему и раньше, в 1844 году, когда он почти одновременно с
Делакруа создал серию иллюстраций к произведениям Шекспира). Упреки
раздражали Шассерио, выводили его из себя — тем сильнее, чем больше
страдал он от своего душевного недуга. Современники вспоминали, что
живописец день ото дня становился все нетерпимее, жесточе,
брюзгливее. Он изводил знакомых жалобами на то, что его «обходят
наградами», несправедливо недоплачивают ему гонораров.
Даже последняя подруга Шассерио, княгиня Кантакузен (впоследствии
она станет женой Пюви де Шаванна), не смогла облегчить его
страданий. Смерть неумолимо приближалась к нему, и он, все больше
отдаляясь от родных и друзей, уже чувствовал на своем лице ее
холодное дыхание. В 1856 году художника не стало.
